из Летописи (Дубенского)
Портретная галерея „Летописи" «Дедушка» Пламенац
С чувством особенной радости встречаешь здесь те лица, которые видал под другим, маньчжурским небом, в обстановке войны, на батареях на позициях, где при виде нового белого облачка шрапнельного дыма невольно вставали вопросы: «Кого? его или меня? чей теперь настал черед»? - с которыми, уезжая с театра войны мысленно простился навсегда, в виду малой вероятности оставшихся уцелеть, особенно если судьба поставила их рядом с бесстрашно идущим под огонь генералом Мищенко.
С таким именно радостным чувством увидел я недавно на петербургских улицах массивную фигуру «дедушки» Пламенаца, как звали его в армии все от генерала до солдата и казака, - с широким энергичным лицом, с которого не сходит загар, с большими характерными усами, с живыми проницательными глазами, которые здесь смотрят как-то веселее, словно «дед» усмехается своей судьбе, выведшей его благополучно не из одной уже сотни боев и перестрелок на долгом веку. Только теперь вместо черной папахи или белой фуражки и простой парусинной куртки на нем сюртук сибирского стрелка с... прапорщичьими погонами и с тремя знаками отличия Военного Ордена трех первых степеней.
И вот теперь мне хочется поговорить об этом симпатичном старике, общем маньчжурском «дедушке», верном друге и телохранителе Мищенки, вынесшем раненого под Сандепу генерала из под огня на своих старческих, но еще сильных руках.
Право, он заслуживает нашего обшего внимания в гораздо большей степени, чем... Но я не назову имени, чтобы не оскорбить действительно почтенного «деда» таким сопоставлением.
Это человек высокой чести, олицетворение воинской доблести - «живое знамя» доблестного передового конного отряда генерала Мищенки.
Я познакомился с ним в первый день боя под Сахотаном, 10-го июня 1904 года.
- Вот наш «дедушка - рекомендую, сказал мне генерал Мищенко, показывая рукой на старика в парусинной куртке без погон, сидевшего на фланге стрелявшей по японцам 1-й Забайкальской казачьей батареи и несколько впереди ее. Услыхав свое имя, он обернулся и я увидал добродушное, загорелое в Корейском походе отряда и обросшее сивой бородок лицо. Мы познакомились. Потом разговорились, хотя разговаривать с дедом не так то легко, ибо речь его состоит из смеси черногорских слов с русскими.
- Давно вы, дедушка, начали сражаться?
- О давно, давно, - ответил он мне тихим голосом, видимо, уходя мыслью в прошлое. - В первый раз пошел я на войну с турками в 49-м году... Потом в 51-м... Потом в 53-м, 54-м, 55-м, 57-м, 59-и, 60-м, 62-м...
- Довольно, довольно, перебил я его, смеясь. - Коротко сказать, вы всю жизнь провоевали?
- А, да, да! - засмеялся и он. - Только наши войны ведь какие прежде были! сегодня перестрелка, а завтра все тихо и мирно... А потом убьют где-нибудь турки нашего юнака, или скот заберут, или наш юнак убьет где-нибудь на дороге какого-нибудь турка и опять пошла война... Вот в 62-м году война была настоящая. Турки заняли всю Черногорию, жгли деревни, топтали жатвы и виноградники... А у нас было чуть не по пять патронов на ружье... Плохо было - врасплох нас захватили...
Он замолчал, переживая в памяти прошлое но к нему уже не вернулся.
- Вот и теперь, - продолжал он, приехал я сюда, чтобы не умереть в постели, а в поле, на войне,, как следует юнаку, воеводе. Только вот что плохо, добавил он с оттенком печали, - смерти перестал бояться. Прежде все боялся, а теперь перестал. Плохо, плохо!..
И он действительно бесстрастно сидел на батарее, под огнем, возле своего генерала и смотрел на сопки, из-за которых то и дело взлетали в голубое небо красивые белые клубы дыма рвущейся шрапнели. Эти маньжурские сопки, по его признанию, напоминали ему горы родной Черногории Без бинокля, без зрительной трубы, зорким глазом горца он отлично различает, где, наши, где японцы.
- Стреляйте, стреляйте, не бойтесь!- говорить он уверенно, когда возникает спор из опасения выстрелить по своим. Он вообще сторонник смелых, решительных действий. И это роднить его с отважным генералом. Последний как-то, смеясь рассказывал, отмечая боевое спокойствие деда, как он его сконфузил: - «Близко снаряд разорвался... Я о чем-то думал, не заметил его и от разрыва вздрогнул. Вдруг дед подает мне кусочек ваты - «на, говорить, генерал, положи себе в уши».
Они отбывают вместе уже вторую кампанию и теперь, в бою, как вероятно и во время китайского похода, мечтают, как после войны они заживут в деревне, вместе, на покое.
Несмотря на свои весьма почтенные годы, Пламенац не отстает от своего генерала и всюду лазает с ним по сопкам.
В набег на Инкоу Мищенко не хотел было брать с собою «деда». - «Жаль, говорил он, если бы «дедушка» отстал и его пришлось бы бросить, вместе с другими, как я о том уже объявил по отряду... Весь план набега основывается мною на быстроте движения»...
И полковнику Логвинову поручено было уговорить «деда» остаться... Но он и слышать не хотел об этом, - «Пока жив я не расстанусь с моим генералом. Я был с ним везде, буду и теперь».. - ответил он Логвинову. А Мищенке сказал – «Вы не хотите брать с собою Пламенаца – Пламенац сам себя возьмет!» И пошел в набег. – «Держись, Пламенац, крепись, тянись, старый, во что бы то ни стало! – говорил я сам себе во время этого похода, - рассказывал потом мне «дедушка», сверкая глазами и грозя кому-то кулаком, обиженный тем, что в нем усумнились… И он выдержал, вытянул…
Но после мукденской битвы дедушка должен был уехать из армии лечиться. Годы и лишения сделали свое дело.
И вот он теперь в Петербурге, глубоко уязвленный печальным исходом войны.
- Мало нам старые (т.е. предки) оставили?! Мало Суворов нам оставил?! Не для того, чтобы истратить все!
И его речи против виновников наших неудач звучат наивным, но беспощадным негодованием. Как славянин, он не отделяет себя от России и неудачи ее считает неудачами всего славянства. Как западный славянин, он особенно не любит немцев и опасается их торжества над славянством.
Двенадцать лет тому назад покинул он свою Черную гору, но говорит о ней с страстной любовью и с умилением рисует картины ее природы и простого еще быта.
- Там воздух такой легкий, легкий, что человеку спится недолго и он встает бодрый, веселый и свежий.
И он сам, выросший, всю жизнь проведший в этом воздухе, до сих пор бодр, свеж, сохранил ясность мысли, часто блещущей юмором и большой запас чувств.
Впрочем, есть у деда одно огорчение: за 26 боев минувшей войны он получил две награды – знак отличия Военного Ордена 1-й степени и чин прапорщика. А он, как истый старый воин, честолюбив и потому говорит: - Мне стыдно – сестры милосердия получили по три!
Что сестры! Те работали. А сколько награждено офицерскими боевыми наградами беспечально проведших войну в глубоком тылу штабных чиновников, духовных особ, которые слышали гром войны издалека… А ведь дед был в передовом конном отряде генерала Мищенко. Там ли не испытали войны!…
Вл. Апушкин (Летопись войны с Японией. 1905. вып.79)
OCR и приведение к современной орфографии - ДН 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
